Статьи критиков о творчестве автора

Нетерпение

Я узнал его за минуту до того, как нас представили друг другу. Ведь я уже читал его стихи. Лицо пермского поэта Павла Чечёткина летело навстречу в таком нетерпении жизни, такой открытости, испытующей прямоте, что его хотелось оградить или накричать на него, чтобы оно успело закрыться. Так долго глядят даже успевшие стать взрослыми дети, не ведавшие настоящей родительской любви, но спасённые музой от ожесточения. В лице была готовность любить, радоваться, знать, слышать. И была вместе готовность укрыться в независимости и строгости, которые при этом никого не могли обмануть. Можно было бы сказать "душа нараспашку", если бы с этим понятием не связалось нечто более беспечное. Тут "неодинаковые гены" укладывались сложнее, и в его поэтической "Автобиографии" мука этой укладки очень видна.
Он долго был "опорой дома пьяного стыда" и горько и жёстко писал об этом:

Икона! - под накинутую копоть
Я был сокрыт на долгие года.
А там любой, почти на дармовщину
Берущий воздух комнаты внаём,
Мог вычертить любую чертовщину
На потемневшем образе моём.

Пока, привстав от битого корыта,
Моя осатаневшая родня,
Крутя ключом по темечку зенита,
Перевернула небо на меня.

Небом была молитвенница тётка, жизнь под стенами Троице-Сергиевой Лавры и учёба славной богородской резьбе. Жизнь в святом месте спасительна для жадной, зоркой и яркой (если такое слово уместно) души. Но при недостатке опыта и опасна. Горячее позднее детство, к тому же опалённое недавней чертовщиной быта, летит во все стороны сразу, и узда благочестия не по нему. Глаз скоро ухватывает ложь и внешность, но не успевает проникнуть вглубь, где в незримости совершённой простоты ткётся настоящий свет духа. Это раздражение внешностью и ряженьем заставило его потом написать "Церквачей" - стихотворение резкое и тяжёлое для сердца.

Пока не встали, не запели,
Пока не сдохли петухи,
С усмешкой церквачи глядели
На наши детские грехи.

Это "сдохли" для него - Петровы петухи Евангелия, пробуждавшие апостола от предательства. Оттого и усмешка "церквачей", уже успокоенных петушиным молчанием. А когда петух всё-таки прокричал, у них для поэта уже не было евангельского милосердия и терпеливой любви, чтобы разобрать зёрна и плевелы, и они предпочли свалить всё в кучу:

И волхонули чёрной спичкой
Вдали от смысла и воды,
А небо с неба по привычке
Благословило их труды.

Он много будет писать о тревожном разломе ищущей воссоединения и успокоения души. И чаще горячо, бегом, торопя ответ и больше пока потакая себе, чем вглядываясь в мир, где потребны паутинная тонкость и усидчивость. Да и здоровая радостная жизнь, азарт молодости, счастливое студенчество в Пермском университете возьмут своё.
Там его муза скоро станет родной вагантам, беспечным школярам Средневековья, которые охотно взяли бы его в свой орден и не заметили пролетевших столетий.

Куда спешишь, богатый дядя?
Купи себе путёвку в рай!
Подай студенту на тетради!
На булку бедному подай!
Не забывай, как сам засранцем,
В кружок обритый дурачок,
Ты на учёбу бегал с ранцем
И за бычком нырял в бачок.
Да не похерь святой копейки!
Когда патлатый твой дурак
Моей захочет телогрейки,
Он не уйдёт за просто так!

Счастливый воздух свободы и дружества, который наполнял его суженные детст-вом лёгкие, часто вскипал озорством, и, кажется, в его вертограде было больше ветра, чем сада, а в его молодом трубадуре одинаково находилось место и трубе, и дуре, и они легко соглашались в нём. Явилось и гербовое животное его поэзии - кот, как бедный уличный собрат, союзник в нищете и независимости ("Могу ложиться и вставать / И не считать со страхом дни, / И дамам рук не целовать, / Когда нечистые они, / Могу мостить на небо гать, / Целуя звёзды впереди, / И там летать, и там скакать, / И там уснуть на полпути").
Но настоящее поле сражения поэта по-прежнему остаётся на границе тьмы и света. Три года в соседстве Лавры не уходили из памяти ни на день. Поэзия от этой оглядки была пророчески темновата, но эта тьма билась живой плотью. Рифмы и смыслы могли показаться случайными, но это было не от лени, и, может быть, надо бы дать звуку прокалиться, догореть, но тогда, наверное, ушёл бы и огонь. Терпение - добродетель зрелости и устоявшейся души. А тут горячий бег и неутолённость взгляда, потому что весь мир - чудо и надо хотя бы успеть его назвать.

Бог, учинитель невиданных дел,
Глупого сына учил как хотел:
- Уголь на сердце! Лёд под язык!
Будешь великим, мой ученик.

Со льдом пока плохо. Уголь переплавляет сердце. Стихи не следуют - летят! И жадное "я", которое так любит подогревать хорошо ведомый поэту "князь луны", обнаруживает себя чаще, чем хотелось бы читателю, да и самому поэту. Но он постоянно помнит сокрытую под копотью икону, образ Божий. И для постижения этого образа, понимая, что одним стихом и жаркой жизнью его не извлечёшь, после университета поступает ещё и в Богословский институт, чтобы взяться за копоть с двух сторон. Князь луны, лукавый собеседник Фауста, который стережёт всякого поэта, а тем более такого нетерпеливого и страстного, сразу вскидывается.

Забитый пригоршнями грязных людей,
Я к ночи укрылся в пустыне.
И был ко мне голос из ада:
- Ей-ей,
Я буду с тобою отныне.

К тому же ещё не истаял след воздуха, сдаваемого внаём, который "мог вычертить любую чертовщину". Начинается нешуточная борьбы за душу, всегда обостряющаяся при открытом выборе Бога. Но поэт, не смущаясь, метёт копоть и глядит в небо без страха.

Природа дворника чиста,
Поскольку каждый раз
Метла - лишь рукоять креста,
Сокрытого от нас.

Иногда даже начинаешь беспокоиться: не слишком ли он беспечен и не слишком ли опасно бесстрашен в диалоге с голосом ада. Там за руку скоро хватают - не вырвешься.
Предваряя свою подборку в альманахе "Илья" (а поэт - лауреат "Илья-премии" за 2002 год), Павел, играя, пишет о двойственности своего имени, где Павел окликает грозную память апостола, а Чечёткин - беспечную птицу, и предоставляет читателю самому искать, "где там Павлинизм, а где Чечёточничество", добавляя, что "если он не отыщет границы, значит, верным путём иду, товарищи!". Шутка хороша, но и дьявол умён, потому что помнит оба смысла слова "павлинизм" и может подменить "апостольский" - "павлиньим".
Для того и богословие. Чтобы не только самому не плошать, а и на Бога надеяться. Он идёт путём бодрствования для своих молодых лет уже давно и знает на этом пути дорогие находки. Напряжённый взгляд одновременно в лицо Бога и в века подсказывает редкое и точное движение мысли.

Предвозвестница чуда была тишиной,
Тишиной не обычного ряда,
Усыпившей у Гроба военный конвой
И певцов Гефсиманского сада.
Мировая машина, застопорив бег,
Занесла свой шатун над порогом.
За которым во Гробе лежал человек,
Только ночь не являвшийся Богом.

Тут бы и закончить, но он знает уклончивость мира и его неумение остаться со светом и не скрывает от себя и читателя, что машина не остановится.

А навстречу из недр поднималась волна,
Рвя бессилие огнеупора,
И толкала железную плоть шатуна
Волокущего землю мотора.

Темновато и поспешно в словаре, но не лестно для человека и верно в главном смысле. Или ещё вернее и виднее в стихотворении "Господь и раб".

Воззвал Господь к рабу из дыма,
Окутавшего небосклон.
Стальные ноги пилигрима
Сковал в небесной кузне Он.
И разослал гонцов по миру
На запах крови и духов
Сулить и жаловать порфиру
В обмен на кислый хлеб и кров.
Воззвал Господь к рабу из света:
- Взойди ко Мне, бери и мерь! -
Но раб, не дав Ему ответа,
Глотнул вина и лёг под дверь.

Не пошёл раб по Господню поручению, хотя бы направленному к его собственному освобождению. Не хочет он Господней свободы. И до сего дня не хочет. Поэт не судит. Он только свидетельствует, потому что и в себе это желание "лечь под дверь" знает и пока только по-настоящему примеряет к руке метлу с рукоятью креста.
Нет, все темы и стихи молодого пермского поэта не переберёшь. Тем более, что по-эт живёт первым мгновением и раскидист и переменчив, как солнечный день под моло-дым облачным ветром.
Так чудесно непостоянны и ярки могут быть только подлинно первые книги!
В этом творчестве ещё всё движение, всё бег и восторг, удивление Господню дару в себе с пока ещё неотчётливо вычерченной перспективой. Икона с ещё не вовсе отмытой копотью суетливого времени. Но сила здесь подлинная, чувство острое, страсть живая. И Бог уже бережёт своё "накувыркавшееся в грехах" дитя и протягивает путеводительную десницу. И сулит настоящие крылья.

Валентин КУРБАТОВ
писатель, критик, публицист, член жюри "Илья-премии".
г. ПСКОВ

Опубликовано:
1. В книге "Небесный заяц", 2003 г.
2. В газете "Литературная Россия", 4 июля 2003 г. №27

 

Вернуться в критику

Перейти в фотоальбом

Скачать все статьи об авторе

Скачать книгу "Небесный заяц"